Архивы Джуда

Можешь сколько угодно доказывать себе – и доказать! – что ты уже все на свете повидал, всякой болью переболел, всякий страх переборол. Но всегда, как только ты успокоишься, вывернет из-за угла грязная, подлая беда и так врежет тебе под ребра, что хватай воздух перекосившимся ртом, не хватай – все равно не вдохнешь и не выдохнешь.

Как может от душевной боли болеть тело? Что за чепуха? А все-таки Эврих чувствовал себя так, словно его сначала били палками, а потом то, что осталось, долго топтали ногами. Он даже идти не мог – так, ковылял, тащился, припрыгивал боком, как трехногая собака. Если бы не желание уйти как можно дальше, он бы давно уже прекратил бессмысленно и смехотворно шевелиться.

Мысли с каждым шагом перетряхивались в голове, как цветные стеклышки в детской игрушке. Тусклые и ни на что не пригодные. Только ребенок может посчитать их волшебными. Эвриху так давно уже не казалось.

Если бы было кому смотреть на него сейчас, этот кто-то немало позабавился бы. Натыкается на стены, как пьяный, шатается, оступаясь на ровном месте, обдирает пальцы о бетон и металл, да еще и бормочет все время невпопад – молчание, только гримасы корежат лицо, потом невнятное восклицание, два-три бессмысленных слова, – и снова только губы шевелятся, выговаривая воображаемое, неслышное.

В очередной раз споткнувшись, Эврих скатился с невысокой лестницы и очутился в закутке у подножия одного из домов. Две стены хрупкого серого камня, лестница того же материала да запертая железная дверь – и площадка между ними не больше квадратной сажени. Смыкаясь вверху, стены складывались во что-то вроде колодезного сруба; в нем нечистой, отравной водой плескалось черно-багровое небо. Эврих не хотел подниматься – тут ему было самое место.

Вина бы... или даже серого порошка, дарующего такое сладкое, такое ласковое безумие. Такое... всевластие. Можно шевельнуть мыслью, как пальцем, - и мечта послушно подбежит поближе, опустится на колени, виляя хвостом, как собачонка, и, заглядывая в глаза, будет спрашивать: «Чего изволишь?» А изволю я много чего – одна радость другой красивей, одна другой желанней, хватит уже, намучился, ну дай же мне наконец того, чего я хочу! Рук твоих на плечах хочу, губ твоих на губах хочу, улыбки твоей, глаз твоих, чтобы смотрели, не отрываясь... Что же ты молчишь, ветер мой весенний, гром мой майский, солнце мое и ночь моя?.. Ведь все же сбылось – не бывает, чтобы не сбывалось самое вымечтанное, выстраданное, дорогое до дрожи... Ведь правда? Ну скажи же мне!

Робкий мой, несмелый...Нет, нет, что ты, я не смеюсь, я не над тобой смеюсь. Это я от радости, просто от счастья. Ты не бойся, ладно? Если не хочешь, ничего не говори, я тебя ни к чему не приневолю, - придет время, придут и слова, ты сам поймешь, как сказать. Мне вовсе и не слов твоих надо <Чего ты хочешь?>, словами всего не скажешь, - а просто иди ко мне... Любый мой... Вот так, ближе, ты только не бойся, я всему тебя научу, я сумею!

Да благословит Прекраснейшая эту ночь! Не прячь от меня глаз, смотри, смотри на меня, ты как ледоход – неторопливый, но сокрушительно мощный, тебя не остановить... Держи меня крепче, уноси с собой... как все кружится... Я сейчас с ума сойду <Ты что, рехнулся?>, я не могу понять в этом сверкании, где река, а где небо, так держи меня крепче, мы падаем, падаем, падаем в небо... Почему... почему оно баг-ро-во-е-а-а-ах!

<Прекрати сейчас же.>

Запрокинутая голова Эвриха так резко ударилась о серый камень, что искры вперемешку со слезами брызнули из глаз. Сквозь двоящиеся золотые круги медленно проступил гнойно-багровый свет. В уши плотными пробками вбился ровный гул бесчисленных машин города.

Ха-ха. Гром. Ледоход. Солнце. А в стихах описать не хочешь? Краси-иво выйдет. Трогательно. Душевно. А главное – искренне. Ледоход на блюдечке с синей каемочкой, нарезанный на ломтики, с соусом и вилкой – кушай, дорогой Эврих, не подавись. Все уже горяченькое и ждет твоего драгоценного внимания.

Больше тебе ничего не надо? Ты скажи. Вон их сколько, мечтаний неутоленных, - еще что-нибудь хочешь посмотреть? Вот тебе речи ласковые, вот тебе глаза смущенные, а вот и руки теплые – на, возьми в свои... <Не трогай меня, аррант.> Что, больше не хочется? Ай-яй-яй, как же скоро ты выдохся!

Да мечтай, мечтай, бедолага. Чего ты распереживался? Вот они, все твои любимые утешки, разложены в рядочек, не поломаны, не украдены. Играйся. Чего ж тебе еще надобно?

Ну что ты все повторяешь «хочу, хочу»? Бери. Только руку протяни, и все твое. Ах, не настоящее? Ну, прости. Настоящего про твою душу не запасли. <Я не игрушка твоя.> Не твое оно и твоим не будет. Да что ты переживаешь? Заплати за мечты малую цену – покричи да поплачь – и владей. Они еще лучше, чем настоящее. Видишь, какие красивые?

Уходи в свои мечты, детка, и от добра добра не ищи. Хочешь сказочку на ночь? Так вот, замок этот не расколдовать ни кнесу, ни кнесичу, ни царю, ни царевичу, а тебе и подавно. Спи, детка, и смотри свои сны.

Да, да, не царапай ты так руками по стене. Ледоход твой. Гром твой майский. Успокойся.

Огромный серый пес стлался над дорогой, словно вовсе не касаясь ее могучими лапами. Прозрачная лента запаха тоски, вожделения и отчаяния висела в воздухе, переливаясь, как северное сияние. Ее изломанный путь был лишен всякого смысла.

Волкодав не стал тратить время на ступеньки – просто перемахнул через стенку, и от его ног взвилось облачко пыли. Аррант сидел в углу и смотрел куда-то сквозь него, механическим движением натягивая на колени испачканный кровью подол рубахи. Вся стена перед ним была исчерчена красными полосками – по пять.

Эврих только засмеялся, когда твердые пальцы обхватили его запястья. И когда его рывком вздернули на ноги, продолжал смеяться. Цветные стеклышки складывались на редкость красиво, обещая еще одну порцию сладкого забвения. Ну и что, что оно не настоящее? Но ведь похоже-то как, правда?

Хлоп! Обжигающая оплеуха чуть не сбила его с ног. Хлоп! – вторая, по другой щеке. Медленно-медленно рассеялась багрово-золотая муть. Перед ним стояла мечта, и лицо у нее было решительное, жесткое и настоящее.

- Еще раз так удерешь – шкуру спущу, - пообещала мечта сурово. Эврих попытался кивнуть и почувствовал, что небо и земля опять меняются местами.

Обратно Волкодав шел медленно и размеренно, чтобы не растрясти глупого арранта. Изодранные руки тот спрятал в рукава, а вот опухшие, покрасневшие глаза прятать было некуда.

«Ледоход. Гром майский, - думал Волкодав. – Как же красиво... И неужели все эти слова мне... мечта моя несбыточная, сон мой золотой?»

(с) Джуд, 31.05.04