Архивы Джуда

Последний перекур

                На горизонте – неприступные стены города. Пламенем горят на солнце его башни, храмы, дворцы, и даже сюда долетает тяжелый приторный запах, которым полны его улицы –  еды, благовоний и нечистот. Там, наверное, сейчас суета и беготня, и никто уже не помнит, что было вчера. А я сижу здесь и набиваю табак в старую глиняную трубочку, и на ветру раскачивается привязанная к ветке веревка с петлей на конце. Интересно, если бы кто-нибудь из них узнал о том, что я здесь, прибежал бы он бросать в меня камнями и предавать анафеме? Думаю, нет; поленился бы.

                Холодно мне… Казалось бы, почему? Ведь солнце палит нещадно. Но это совсем другой холод: так бывает, когда у человека нечиста совесть.

Господи, как я люблю его! Он самый удивительный человек на свете, никто не сравнится с ним. Он поразительно красив – так, что больно смотреть. Некоторые люди говорили, что мы похожи, но это не так. Правда, мы одного роста, но он держится так прямо, что кажется выше. И у него такое красивое тонкое лицо с правильными чертами, а мое грубо и обожжено солнцем. Глаза у нас обоих синие, но его так глубоки и чисты, что мои рядом с ними все равно что стекляшки рядом с драгоценными камнями. И волосы у него светлые и прямые, только чуть-чуть вьются на кончиках, а мои – рыжие, кудрявые и жесткие, как проволока. А у него – такие мягкие, как у ребенка. Я знаю это…

                Однажды тихим вечером я возвращался из города. У меня было две тяжелых корзины с едой – с ним всегда ходило столько людей, и всех их надо было кормить на те деньги, что давали нам. Почему? Я никогда не понимал этого. Будь моя воля, я построил бы на эти деньги красивый дом с садом и фонтаном, одел бы его в новую красивую одежду, пригласил бы музыкантов и танцовщиц, налил бы ему полную чашу вина и смотрел бы из самого дальнего угла, как он смеется и грустит под музыку, счастливый его счастьем. Но он не согласился бы на это, он так добр, что с радостью отдаст нищему последнюю рубашку и будет есть только сухой хлеб, чтобы накормить голодного. Он не делает различия в своей доброте между хорошими и плохими людьми, он любит всех – всех! Как это страшно...

Я шел медленно – корзины были очень тяжелые – и вдруг увидел его. Он сидел на траве, прислонившись к низенькой глинобитной ограде, и спал. На самом деле, он слабый, но очень гордый, и никогда не покажет на людях своей усталости или боли. Наверно, он просто сказал: «Я присяду на секунду вытащить из ноги колючку (или зашнуровать сандалию), идите, не ждите меня», и не успел опуститься на землю, как сон сковал его. Наверно, ему было неудобно спать в такой позе, у него было очень усталое и печальное лицо... Я долго стоял и смотрел на него, не решаясь подойти. У меня так дрожали колени, что я чуть не упал. Не знаю, что творилось со мной, но мне казалось, что если я прикоснусь к нему, то тут же умру.

Наконец я решился. Осторожно, осторожно я уложил его на траву, подсунул под голову свою скатанную рубашку и сел рядом, сдерживая дыхание. Он улыбнулся, не просыпаясь, пробормотал что-то и перевернулся на другой бок. Я сдерживался изо всех сил, чтобы не заплакать, ладони жгло памятью о том, каким слабым и послушным он был в моих руках, какая у него теплая нежная кожа, словно солнце не палило его так же, как и всех нас... И вот тогда-то я и не смог сдержаться и, протянув руку, погладил его волосы. Они были еще мягче, чем я думал, совсем шелковые, и щекотали мне пальцы...

Я вскочил и, подхватив эти проклятые корзины, почти побежал по дороге к дому, в котором мы ночевали в тот день. Как они все обрадовались, увидев еду! Так сильно, что никто и не спросил о нем, хотя все звали его учителем и наперебой болтали о своей любви к нему. Я ушел в дальний конец сада и сидел там весь вечер. Не помню, что было со мной, что я делал и о чем думал, но я все время чувствовал его тепло в ладонях и его дыхание на моем лице, и это сводило меня с ума.

Я вернулся в дом только когда стемнело. Все ужинали, и он уже был с ними. Он выглядел отдохнувшим и бодрым и смеялся даже самой незамысловатой шутке. Никогда я не был так счастлив, как в тот миг, когда я вошел, и он поднял голову, улыбнулся, позвал меня и за руку повел к столу. Мне казалось тогда, что я вот-вот взлечу, я словно шел не по земле, а по воздуху.

Поздно вечером, когда все уже улеглись спать, он вышел в сад, подошел ко мне и сел рядом. Ярко светила луна, так что вся трава была серебристой, а тени – очень темными, иссиня-черными. Он держал руки за спиной и весело смотрел на меня, а потом вдруг тихо засмеялся и протянул мне рубашку.

- На, оденься, - сказал он. – Холодно.

- Как ты догадался? – я был ошеломлен. Почему-то мне было немного стыдно, словно я сделал что-то некрасивое. Но он не сердился, ничуть, он сказал очень мягко.

- Я не спал тогда, я просто отдыхал. Зато потом было очень мягко спать на твоей рубашке. Я так хорошо выспался...

Я мучительно покраснел и не мог выдавить из себя ни слова. Наверное, это было очень глупо, но я не мог ничего с собой поделать. Наконец-то – не было никого вокруг, мы были только вдвоем в этом тихом, серебряном от луны саду. Он взял меня за руку, и я не слышал ни слова из того, что он говорил. Он говорил долго и все это время играл моей рукой – то сжимал ее между своих ладоней, то перебирал пальцы, сгибая и разгибая их, переплетая со своими – тонкими и изящными. Я весь словно стал этой рукой, я растворялся в блаженстве и ничего не понимал, и когда смысл его слов дошел до меня, я отказался верить.

- Нет, нет. Этого не может быть. Ты не можешь требовать такого от меня.

- Я не требую, я прошу. Пожалуйста, пожалуйста, если ты любишь меня...

Да, да, я люблю тебя, я готов сделать для тебя что угодно, но только не это, нет, только не это!

- Так надо, и никто, кроме тебя, не сможет выдержать это... Прошу тебя, ведь это так недолго: один шаг, одно слово – а потом все будет хорошо.

Он все еще держал меня за руку – его пальцы были такими теплыми – и смотрел мне прямо в глаза. Я не мог сопротивляться, когда он смотрел с такой печалью и мольбой, я был готов пойти на любое преступление, на любой позор. И я согласился.

На самом деле все оказалось вовсе не так. Я и представить себе не мог, что это будет так тяжело и страшно. Всю неделю я пил без просыпу и поэтому помню все отрывками: пестрые, суматошные площади, суровые лица, холодные голоса, раздражающе громкий звон монет, и надо всем этим – его нестерпимо печальные, пронзительно-синие глаза, смотревшие на меня с болью и какой-то непонятной надеждой.

Последняя ночь была тяжелее всего. Я пришел, шатаясь от вина и горя, и на коленях умолял его снять с меня этот долг, но он был непреклонен. В нем, таком добром и мягком всегда, была теперь какая-то незнакомая мне жесткая сила. Он боялся, боялся еще больше меня и не снял с меня слова только потому, что иначе не выдержал бы сам. Я знаю это, я не виню его ни в чем, я виноват сам, но мне было так тяжело... Почему я? Почему он выбрал меня? Зачем ему вообще нужно все это? Неужели один он не стóит всего этого проклятого мира? Я бы построил ему дворец из золота и серебра, нарядил бы его в новую богатую одежду... Я стал бы его рабом, его тенью, я угадывал бы каждое его желание, он никогда не чувствовал бы себя одиноким...

Утро было холодное, я замерз до полусмерти, потому что не мог снова надеть свою рубашку – от нее до сих пор пахло его волосами. Он вышел из-за деревьев, протянул вперед руки – и я понял, что он сейчас упадет. Не помню, как я очутился рядом, подхватил его, и он обнял меня, хватаясь за мои плечи, как утопающий за соломинку. Совсем рядом я увидел его измученное, осунувшееся лицо с глубоко запавшими синими глазами: на нем был написан такой страх, такое отчаяние, что я понял – нет в мире силы, способной заставить меня отдать его кому бы то ни было. Никакой – кроме него самого. И он посмотрел на меня, а потом закрыл глаза и улыбнулся дрожащими губами, прошептав едва слышно: «Ну же...»

Я поцеловал его.

Я не могу вспоминать о том, что было дальше. Это слишком больно. Он ведь знал все, знал с самого начала, и я был только слепым орудием в его руках. За что? Почему он выбрал меня, который любил его больше жизни, и обрек на вечный позор? Да, вечный: в городе я уже стал притчей во языцех. Мной пугают детей, моим именем называют всех предателей, и так будет всегда – пока помнят его, будут помнить и меня, и, называя его имя, будут называть и мое, как добро и зло, день и ночь, всегда рядом – и всегда враги. И никто, никто не узнает о том, что на самом деле я не хотел ничего плохого, что он обманул меня, а я поверил. «Одно слово, один шаг – и все будет хорошо», так? А я убежал сюда из города, потому что там в меня бросали камнями и ни один человек не дал бы мне куска хлеба. Я проклят, проклят во веки веков – из-за него. Мне никогда не будет покоя, я никогда больше не увижу его, я буду гореть в адском пламени – из-за него! Да, да, да, мне не будет прощения, потому что он мертв, а я его убийца. И на мне было бы меньше вины. если бы я убил его своими руками, но я отдал его на муки и медленную смерть, и каждая капля его крови жжет меня, как огонь. Как медленно он умирал! Как ему было больно и страшно, он ведь такой слабый, но он не кричал и даже пытался улыбаться. Один раз, только один раз он взглянул на меня, и в его взгляде была такая мука, что я, уже не думая ни о чем, кинулся вперед, прямо на копья стражи – не освободить, так умереть вместе с ним – но меня оттащили в сторону. И еще долго, долго палило солнце, и расходилась недовольная толпа, не дождавшаяся ни чудес, ни знамений.

А потом он закрыл глаза и умер, и в тот же миг разразилась гроза. Все стало черно, как ночью, хлынул дождь, размывая сухую глину, и мне вдруг стало безумно страшно. Казалось, что холодные руки шарят по моему телу, нащупывая горло, что бесплотные голоса шипят мне в ухо слова, которые я не могу понять. Он умер – и теперь мир рушится. Как просто! Так все и должно было быть – зачем существовать миру, если нет его?

Я бежал все дальше в полной темноте, бессвязно крича и размахивая руками. Я был счастлив, насколько может быть счастлив убийца, когда вслед за его жертвой исчезают все свидетели и сама сцена преступления. Я потерял всякое понятие о направлении, да и было ли оно теперь, когда наступил конец света? Не все ли равно было, куда бежать? И я бежал, пока вдруг не ступил в пустоту и не рухнул вниз, цепляясь за какие-то корни и ветки, растущие словно из воздуха.

Когда я очнулся, было светло, и солнце все так же стояло в зените. На горизонте все так же поднимались горы, стояли неприступные стены города с его дворцами и башнями. Все это никуда не пропало, не разрушилось; ничего не произошло. Ничего не было?

Нет. Я оглядел себя – я был весь в засохшей глине, кровь из рассеченного плеча перемешалась с ней сложными разводами. Встать было больно, а идти еще больнее – саднили сбитые о камни ноги. Значит, все было на самом деле. Да, все было на самом деле – я предал его, и он умер. Я схватил себя за волосы и покатился по траве, но сил плакать или кричать у меня уже не было. И тогда я вспомнил, зачем бежал сюда той ночью – вокруг пояса у меня была обмотана крепкая, совсем новая веревка. Я встал, сделал на ней петлю и привязал к ветке какого-то засохшего дерева.

Вон она болтается – и откуда здесь ветер? А я сижу на камушке и в последний раз раскуриваю свою кривую, треснувшую трубку. Мне торопиться некуда – у меня впереди вечность.

Небо синее... Синее, как его глаза, которых я уже никогда не увижу. Что ж, если он сам хотел этого, то я помог ему. Я сделал все, о чем он просил меня, и если ему удался его план – он доволен мной. А я... теперь это все равно. Пусть я был его игрушкой, пусть это все обман, но воспоминаний у меня никто не отнимет – и я буду вспоминать тот лунный сад, прикосновение его руки, его тихий смех и мягкий голос. Я буду думать о том дворце, который построил бы для него, и чувствовать, как шелк его волос щекочет мне ладони... Это может скоротать любую вечность.

Трубка погасла. Пора. Помнится, когда-то ты говорил мне, что самоубийство – грех, но что же мне еще делать? Прости меня, но я сделал все, что ты сказал, и теперь решу за себя сам. Я надеюсь, что тебе хорошо там, где ты сейчас. Да? Тогда хорошо и мне. Прощай...

Здравствуй!

© Джуд. 21.12.1996