Архивы Джуда

Крик. Долгий, мучительный, без слов, крик беспросветной боли и отчаяния. Так кричат, когда исчезают гордость, сила да и само сознание, и остается лишь слепящая глаза боль. Красивый рыжеволосый парень корчится на заплеванном полу полутемного подвала, а над ним нависли двое похожих, как братья, толстомордых сытых ублюдка. Кованый каблук ботинка врезается в ребра, едва прикрытые грязными лохмотьями - и пленник снова кричит.

- Кто послал тебя? Говори! - гремит под сводами подвала грубый голос.

- Я сам... Никто... - упрямо выталкивает он хриплые слова из окровавленного рта.

- Да? А это что?

Один из палачей сует под нос рыжему веер цветных фотографий, и тот зажмуривается, отворачивает голову, только бы не видеть...

- И что он в постели? Хорош? - глумливый голос терзает, раскаленной иглой ввинчивается в мозг. - Может, мы будем лучше?

Второй довольно потирает руки.

- А что? Ироду мы ничего не скажем. Думаю, мы тебе понравимся.

            Последние клочья одежды слетают с тела рыжего; палач кидает напарнику:

- Подержи его, а то, может, он вырываться будет, - и с блудливой улыбкой начинает возиться с пряжкой ремня своих штанов.

            ... Рыжий лежит на полу, подтянув колени к подбородку и беззвучно всхлипывая от боли и унижения. Тощее избитое тело дрожит, остановившиеся синие глаза смотрят безумно и жалко. Довольные молодчики, похохатывая, застегивают штаны.

- Ну что, как тебе настоящие мужики? Небось, не то, что твой ханурик?

            Тонкие белые пальцы бесцельно шарят по полу, несчастный молчит и словно не понимает сыплющихся на него насмешек.

- А что, тебе правда понравилось? Нет, скажи, понравилось? - не унимается насильник. - Ты скажи, может еще хочешь - так я с удовольствием!

-  Ох! - внезапно вскрикивает он и хватается за плечо, из которого торчит острый зазубренный кусочек железа, подобранный рыжим на полу. Тот метил в горло, но промахнулся; вытаскивать глубоко засевшую ржавую железку больно, и это приводит палача в бешенство.

 - Ну все, сам нарвался, - рычит он. - Не хотел по-хорошему, будем по-плохому. Отсюда ты не выйдешь.

            Тяжелый ботинок с размаху врезается в податливую живую плоть, и красивое тонкое лицо мгновенно превращается в бесформенную кровавую маску. Рыжий стонет, и это словно сигнал: удары сыплются один за другим, по рукам, которыми он прикрывает голову, по ребрам, в живот, в пах. Когда пленник теряет сознание, его обливают водой, и все начинается сначала.

            Наконец палачи устают и отходят в сторонку покурить, оставив на полу содрогающееся нечто, еще недавно бывшее человеком. У рыжего сломаны ребра, нос, выбиты передние зубы; изо рта течет кровь, но у него нет сил даже сплюнуть: он умирает.

            В углу - беззаботный, нарочито громкий разговор: молодчики обсуждают, что бы еще придумать.

- Есть! - говорит один внезапно, многозначительно подняв палец. - С ним будет то же, что и с его дружком.

            Довольное утробное урчание сопровождает это предложение - идея понравилась.

            Рыжего хватают за руки и волокут к стене; он все слышит и знает, что с ним будет, но ему все равно - лишь бы скорее смерть, но та почему-то не торопится.

            Когда первое отточенное острие вонзается в его тело, лицо рыжего становится прозрачно-белым, он судорожно дергается, но не издает ни звука. Только чуть-чуть шевелятся разбитые губы, повторяя одно и то же слово.

- Дружка зовешь? - понимающе кивает палач. - Ничего, мы тебе о нем памятку припасли. Хорошую, тепленькую...

            В углу на маленькой жаровне калится толстый железный прут, его кончик уже вишнево-красный. Со смехом, похожим на рычание, палач выхватывает железо из огня и медленно ведет по обнаженной груди рыжего, выжигая на ней имя - пять алых букв. Воздух наполняется отвратительным запахом горелой плоти, от крика звенит в ушах, и парни смеются.

- Во как проняло-то... - многозначительно произносит один. - Ты кричи, кричи - может, придет.

- А мы тут его и встретим! - подхватывает второй. и новый раскат хохота отдается под сводами подвала.

            Рыжий снова потерял сознание. Слипшиеся от крови волосы закрыли его изуродованное лицо, и если бы не текущая из ран кровь, можно было бы подумать, что он уже мертв.

            У палачей кончилась вода, на тычки остывающим железным прутом рыжий не реагирует, и игрушка начинает надоедать.

- Ну чего, пошли, что ли? - обращается один к своему напарнику. - Поздно уже...

- Да снять бы его... - с сомнением предлагает второй, но обоим ужасно лень, и они, переговариваясь, уходят, оставив пригвожденного к стене рыжего медленно умирать в липком тумане стыда, ужаса и боли.

            ... Я врываюсь, как ураган, снося с петель толстую дверь; от ненависти сжимается горло, темнеет в глазах, и я не сразу замечаю в полутьме того, ради кого примчался сюда. Лишь когда хриплый стон срывается с дыханием с его губ, я вижу - окровавленное, искалеченное тело, распятое на стене. Невероятно, чтобы он еще жил - но все-таки это правда. Пол скользкий от крови; я подхожу ближе и пытаюсь освободить его. Гвозди забиты глубоко и не поддаются, приходится напрягать все силы, но наконец он падает мне на руки, и я, наклонившись, заглядываю в любимое, страшное лицо.

У него переломаны все ребра - я чувствую это, что-то хрустит и подается под пальцами - и не знаю, как дотронуться до него, чтобы не причинить боли. А он стонет, не открывая глаз, и слабо пытается вырваться, не узнавая меня. Я снова наклоняюсь к самому его лицу и шепчу:

- Это я, не бойся, все уже позади. Сейчас мы уйдем отсюда.

            Не знаю, слышит ли он меня, но все же затихает и лишь стонет невнятно:

- Пить...

            Черт возьми! Во всем подвале нет ни капли воды, лишь початая бутылка дешевого вина, и я осторожно подношу горлышко к запекшимся разбитым губам, умевшим целовать так нежно... Он жадно пьет и вновь теряет сознание, неловко шевельнувшись. Пора! Я вновь чувствую за спиной огромные белые крылья - единственное, что у меня осталось - и поднимаюсь в воздух, стараясь защитить от холодного ветра его обнаженное тело.

            Вот наконец мы и дома. Я кладу его на мягкую снежно-белую постель, и простыня тотчас пропитывается кровью. Я грею воду, ищу бинты, а слезы сами собой катятся у меня по щекам. Я виноват во всем, только из-за меня он так мучился... Господи, ну как же мне искупить свою вину? Если он еще не ненавидит меня - если он еще любит меня - я буду с ним всегда, никогда больше не оставлю его, что бы ни случилось...

            До него страшно дотронуться, все его тело - сплошная рана. Что с ним сделали?! Родной мой, любимый, только живи, пожалуйста, живи, а я никогда больше не оставлю тебя!

            Такой уверенный, сильный, он сейчас слаб, как ребенок, в моих руках. Наверно, ему больно даже дышать - при каждом вздохе он едва слышно стонет. Как ему помочь - ведь у меня ничего не осталось...

            Безнадежно я кладу руки ему на голову и закрываю глаза, и вдруг чувствую знакомый ток золотистых искр под пальцами. Вернулось! Но не успеваю я обрадоваться, как вся его боль водопадом обрушивается на меня, гася сознание, выдавливая из легких воздух. Крик сам рвется с губ, но я не отнимаю рук, и боль понемногу утихает, уходит... Родной мой, как ты смог выдержать все это?

            Что это? Из красной пелены его сознания начинает проступать искаженное злобой и торжеством лицо палача, гнусный голос шипит:

 - И что, каков он в постели? Может, мы будем лучше?

            Холодный, липкий ужас, и страстная мольба - умереть! - и отчаяние, и оглушающая волна нечеловеческой боли и стыда, хуже уже не может быть, и нет сил вынести все это, почему же так не торопится смерть?

            Господи! Как Ты допустил это? Малыш... Малыш мой... Ненавижу!

            Вот, я плачу, а он - что он вынес! Родной мой, только забудь обо всем, а я никогда не напомню. Как мне помочь тебе? Что я могу? Это ведь не телесные раны, которые, хоть и болят, заживут; я не знаю, как лечить такую боль.

            У меня все внутри кипит от ненависти и жалости. Как, оказывается, просто было проповедовать любовь и всепрощение, когда речь шла о себе, о чужих... о ком угодно, но только не о том человеке, который тебе дороже всех. Может быть, он сам и простит, но я не прощу.

            Спи, хороший мой, спи крепко и спокойно, не бойся ничего, я скоро вернусь. Я целую его в горячий лоб и тихо выхожу.

            Раннее утро. Ласковые синие сумерки, прохладно, свежо. Я возвращаюсь домой, спокойный, несмотря на то, что час назад убил двоих - язык не поворачивается сказать "людей”. Ублюдки валялись у меня в ногах, скулили, пытаясь спасти свои жалкие жизни, но я ослеп и оглох - я видел только залитое кровью, изуродованное тело моего любимого, ужас и боль в его глазах, слышал его отчаянный крик... Все. Теперь они больше никому не причинят зла.

В комнате тихо, полумрак. Ты еще спишь?

Нет... Он не спит. Постель разворошена, словно он пытался подняться, безжизненное тело с проступившей сквозь повязки кровью неловко скорчилось на полу. Что ты сделал?!

Я подхватываю его на руки, как ребенка, и вижу - глубокую рваную рану на запястье и кровь на его губах. Нет, малыш, нет, только не это!

Он не шевелится, лицо серое, запавшие глаза плотно закрыты. Неужели... нет, сердце еще бьется, еле-еле, медленно и слабо. Ты не умрешь!

И снова - отдавать все силы, уходить без остатка в эту бездонную черную пропасть отчаяния, боли и ненависти к самому себе. Порой мне кажется, что все бесполезно, но я упрямо подталкиваю готовое замереть сердце, пока оно не начинает биться само - пока слабо и неуверенно, но уже не останавливаясь. Живи, маленький мой, живи!

Я перевязываю его раненную руку - пальцы у него холодные, безжизненные - и сажусь рядом. Уже рассвело, за окном солнце; в голове гудит свинцовая усталость, но спать мне нельзя. Один раз я уже оставил его - и что из этого вышло? Хочется кричать от стыда, представляя, как он, очнувшись, увидел не склонившееся над ним любящее лицо друга, а темноту пустой комнаты, услышал звенящую в ушах тишину одиночества, как метался в ужасе и растерянности, пока не нашел казавшийся ему единственным страшный выход. Как тяжело было, борясь со слабостью и болью, поднять непослушную руку, стиснуть зубы, разрывая собственную плоть, и давиться густой соленой кровью, пока наконец тьма не приняла его, избавляя от страданий. И вот я должен выдернуть его обратно, к стыду, боли, ненависти - зачем?

Затем, что я люблю его. И верю, что смогу помочь ему забыть все и жить дальше.

Откуда только у меня берутся силы? Усталость отступила, золотые искры снова начинают щекотать мне пальцы - я не задумываюсь, кто и зачем помогает мне, а просто опускаюсь на колени, осторожно, мягко кладу ладони на его обнаженную грудь, на изломанные ребра - и отдаю все, смягчая боль, запирая кровь, затягивая страшные раны. Сила золотым потоком льется сквозь меня, выматывая, иссушая душу, но мне легко - я словно лечу на крыльях. Еще... еще немного... я уже чувствую, что вот-вот будет пройдена та граница, за которой уже нечего бояться смерти... красная пелена затягивает все у меня перед глазами, и я падаю, успев смутно удивиться происходящему.

Я прихожу в себя от тихого, едва слышного голоса, зовущего меня по имени. Джуд пытается приподняться на кровати и смотрит со страхом, напряженно вытянув шею.

- Что с тобой? Тебе плохо? - голос у него, слабый, тревожный, потемневшие глаза смотрят лихорадочно.

- Нет... все в порядке, - язык слушается с трудом, перед глазами еще плавает красный туман; я трясу головой и встаю. - Все хорошо. Малыш, как ты себя чувствуешь? Тебе лучше?

            Он затихает, прислушиваясь к своим ощущениям, и вдруг - я вижу это, даже не заглядывая в его мысли - вспоминает все. Его лицо словно гаснет, становясь безжизненным и темным, остановившиеся глаза смотрят сквозь меня, видя совсем другое, его начинает колотить дрожь.

- Уходи, - беззвучно шепчет он. - Уходи... Оставь меня в покое.

- Нет, малыш, - я сажусь на край кровати, кладу руки ему на плечи; он пытается высвободиться, но не может, и тогда лицо его искажается нечеловеческим, диким ужасом. Он отшатывается, вжимаясь спиной в подушки, отбивается изо всех сил и кричит так, что у меня разрывается сердце:

- Нет! Нет, не надо! Отпусти меня! Пожалуйста, пожалуйста, прошу тебя, не надо! Не трогай меня!

            По его щекам катятся слезы, в голосе дрожит безумная мольба и отчаяние. Каждое движение отдается страшной болью, и он бессильно повисает у меня на руках, всхлипывая тихо и обреченно:

- Не надо... Пожалуйста, не надо...

            Мне так горько, так тяжело... Что они сделали с ним? И их смерть ничего не изменила; что же мне теперь делать?

            Я осторожно укладываю его на постель, накрываю дрожащее тело одеялом; он сжался в комочек, неотрывно смотрит на меня, губы продолжают беззвучно шептать:

- Не надо... Прошу тебя, не надо...

- Малыш, ты узнаешь меня?

            Больше я не дотрагиваюсь до него, стараюсь говорить как можно мягче и ласковее, и он понемногу успокаивается. Затравленный взгляд становится осмысленным, и хоть он вздрагивает от каждого моего движения, но больше не кричит и, похоже, прислушивается ко мне.

- Ты узнаешь меня? Послушай... Все, что было - просто было, и все. Пожалуйста, послушай меня: все пройдет, все забудется, ты поправишься, и все будет хорошо. Я тебя никогда больше не оставлю, малыш мой, поверь мне! Ты же знаешь, все уже позади...

            Меня подводит голос, в горле встает комок, и, кусая губы, я замолкаю, из последних сил стараясь не заплакать. Он продолжает смотреть на меня все с тем же непонятным выражением лица, а потом с трудом выговаривает:

- Как... ты... можешь? - отворачивается и закрывает глаза.

            Я ничего не понимаю и сижу в растерянности, глядя на его вздрагивающие плечи, пока вдруг страшная, отчетливая мысль не взрывается у меня в голове.

- Малыш... - говорю я, замирая и не веря, - ты что, думаешь, что я презираю тебя?

            Не поворачивая головы, он молча кивает, и тяжелые, сдавленные рыдания вновь начинают сотрясать его измученное тело. Так хочется обнять его крепко-крепко, прижать тяжелую голову к своей груди и шептать что-то бессмысленное и нежное, но я сдерживаюсь и тихо говорю:

- Как я могу презирать тебя? Ведь в том, что случилось, нет твоей вины. Это я виноват во всем. Я пришел слишком поздно... Прости меня, если сможешь. Ты знаешь, за то, что ты пережил все это, я люблю тебя еще больше, если это только возможно. Поверь мне, малыш, для меня ты чист, и если ты меня еще любишь, то будешь жить. Я помогу тебе все забыть, верь мне, хороший мой!

            Мне так тяжело говорить, я словно ворочаю тяжелые камни, и кажется - все впустую, но внезапно он бессильно откидывается на подушки и рыдает уже в голос, не сдерживаясь, глядя на меня сквозь слезы с надеждой и тоской. Его губы дрожат, и я с трудом разбираю одно-единственное слово:

- Правда?

- Конечно, правда! Малыш, родной мой, единственный, верь мне!

            Вот оно, наконец: держать его на руках, баюкая легкое тело, вытирать бегущие по его щекам слезы и шептать, касаясь губами густых темно-рыжих волос:

- Не плачь, маленький, не плачь... Все хорошо... Я здесь, я с тобой, я тебя никогда не оставлю...

            Родные, измученные синие глаза медленно закрываются, он еще раз судорожно вздыхает и засыпает, слабо сжимая тонкими белыми пальцами мою руку.

            Лето, жаркое лето. Собирается гроза, в воздухе разлито напряжение; душно, ни ветерка. Мы идем по песчаной дорожке зеленого сада и ждем дождя. Он тяжело опирается на мою руку, сильно хромает. Высокий, прямой, он  словно стал меньше ростом, в движениях, когда-то резких и порывистых, чувствуется теперь осторожность, появившаяся, когда тело отвечало лютой болью на каждое неловкое движение. Он страшно исхудал, щеки ввалились, кожа туго обтянула скулы. Отросшие волосы густой медной волной падают на спину - в них так приятно зарываться лицом, вдыхая родной запах... В середине июля все уже черные, как негры, а у него кожа осталась совершенно белой, и огромные синие глаза освещают лицо изнутри чистым и строгим светом. Мы молчим - слова уже не нужны, когда разговор ведется одним взглядом. Мы молчим - и вспоминаем...

            Вспоминаем душные, жаркие ночи, когда он метался и стонал в бреду, бессвязно умоляя меня убить его, задыхаясь и раздирая ногтями грудь. Я клал усталые, гудящие руки ему на плечи, снова и снова отдавая ему свою силу, и он затихал, тяжело дыша, глядя на меня широко открытыми темными глазами...

            Вспоминаем наполненные невыносимой болью бесконечные дни, вспоминаем, как я засыпал у его постели, сломленный усталостью, и просыпался от его стона; вспоминаем дни, когда он не узнавал меня и с ужасом отталкивал от себя мои руки, крича что-то бессвязное и страшное...

            Вспоминаем тот день, когда он впервые встал с постели и стоял, боясь шевельнуться, шатаясь, как от ветра. Потом он неуверенно шагнул раз, другой и упал мне на руки, потеряв сознание от слабости. Когда он пришел в себя, то первый раз за все это время улыбнулся и прошептал:

- Спасибо...

            Вспоминаем день, когда я снял бинты с его лица и поднес зеркало, чтобы он мог рассмотреть себя. Он долго изучал свое отражение - сломанный нос, стянувшие кожу уродливые шрамы, выбитые зубы - а потом заплакал. Тогда мне пришлось долго утешать его, целуя мокрые щеки, дрожащие губы, гладя непослушные рыжие волосы, а он всхлипывал горестно и недоумевающе:

- Это же не я... Я не узнаю себя... Что же это?

- Маленький мой, не плачь, для меня ты красивее всех... - отвечал я, ничуть не кривя душой.

            Вспоминаем, как он заново учился всему, словно ребенок - ходить, улыбаться, жить. От слабости он часто терял сознание и, борясь с собой, беззвучно смеялся, увидев над собой мое встревоженное лицо.

            В те дни мы словно заново узнали друг друга, честнее и ближе. Я никогда не подозревал, что в моем любимом скрыты такие неисчерпаемые запасы нежности и ласки, которой он встречал любое проявление внимания с моей стороны, а он сам говорил, что не ожидал от меня такого терпения и мужества, хотя, видит Бог, я об этом и не задумывался. Разве я мог поступить иначе?

            Да, он изменился, очень изменился, но разве можно винить его в этом? Я тоже пережил немало, но такого кошмара не вынес бы точно - а он смог. У меня кружится голова, когда я заглядываю в бездну ужаса и позора, из которой он выбрался, так упрямо цепляясь за жизнь. И неудивительно, что он стал таким молчаливым, начал бояться темноты и одиночества, часто ведет себя непредсказуемо и странно. Меня не обижают его внезапные припадки грубости и злости, я понимаю, что сам бы на его месте скорее всего просто покончил бы с собой, не в силах нести такой крест. И он еще просит прощения, когда ему случается сорваться, по-детски боится, что я обиделся и могу уйти. Родной мой, любимый, да как же я тебя оставлю?

            Мы гуляем всего минут двадцать, но он уже устал: каждый шаг начинает даваться со все большим трудом, на лбу выступили капли пота. Мы садимся на скамейку и закуриваем, отдыхая. Я смотрю на устало склоненную рыжую голову, окутанную синеватым облачком дыма, и горькая нежность комком встает у меня в горле, стесняя дыхание. Для него я отказался от всего мира, снова стал человеком, потерял свою силу - но разве можно было поступить иначе?

То, ради чего я жил раньше, потеряло всякий смысл и вспоминается теперь как смутный давний сон. В тот миг, когда я снес с петель дверь пыточного подвала и увидел его залитое кровью распятое на стене тело - словно молния ударила в меня с небес, и в голове со страшной четкостью вспыхнула мысль, как подло я поступил с ним. И не только с ним: как предавал тех, кто верил мне, как расставлял людей по своей воле, словно шахматные фигурки, как умелыми посулами заставлял их играть в свою игру - ради чего? Кто стал счастливее от этих бесчисленных жертв? Сколько счастья недополучили те, кто умер по моей воле? И как я мог продолжать все это после того, как ради моего дела был замучен единственный человек, которого я люблю?

И я стал человеком, таким же, как все. Это оказалось тяжело, очень тяжело, но теперь на моей совести только воспоминания о тех, кто уже никогда не простит меня, как простил Джуд. А люди, оказывается, так же жестоки со своими собратьями...

Однажды мы шли по улице и вдруг услышали за спиной взрыв грубого хохота. Обернувшись, мы увидели компанию парней, с удовольствием обсуждавших какую-то шутку. Один из них, плосколицый, широконосый, показал на нас, что-то сказал, и вся компания снова залилась смехом. Увидев, что мы обернулись, он подошел и громко, с издевкой спросил:

- И как ты можешь с этим уродом спать? Он же просто чудовище! Ты погляди: морда, как ночной кошмар, а ходит-то как! - и он, кривляясь, прошелся перед нами, неуклюже пародируя неуверенную, хромающую походку Джуда.

            У меня потемнело в глазах; я покосился на него - он стоял неподвижно, смертельно побледнев и судорожно прижимая ладонь к горлу. Не помня себя, я бросился на этого громилу и со всего размаха влепил кулак в плоскую, ухмыляющуюся харю. Здоровый парень выше меня на голову отлетел назад, как перышко, и тяжело грохнулся на землю.

            Смех разом стих. Компания смотрела на меня с каким-то суеверным ужасом; никто даже не попытался вступиться за товарища. Тот возился в пыли, выплевывая кровь и выбитые зубы, нос, похоже, тоже был сломан.

- Пойдем, - я взял Джуда под руку и отвернулся.

            Он весь дрожал, смотрел невидяще и, похоже, не слышал, что я говорю, но покорно пошел за мной. Теперь никто уже не смеялся над его походкой - компания отряхивала от пыли своего пострадавшего, угрюмо сопя.

            Дома он долго смотрелся в зеркало и беззвучно плакал. Мне всегда было тяжелее всего, когда он плакал так, не всхлипывая, не шевелясь, как-то очень безнадежно и покорно.

- Малыш... - я подошел сзади, наклонился, обнимая костлявые плечи, - не плачь, малыш... Они просто идиоты, а ты для меня лучше всех. Не веришь? - я повернул к себе его залитое слезами лицо и стал целовать синие глаза в мокрых ресницах, впалые щеки, рассеченные шрамами, горячие шершавые губы, высокую тонкую шею...

            Он сидел неподвижно, закрыв глаза, и словно даже не дышал, но вдруг резким движением высвободился и шепотом попросил:

- Не трогай меня...

            Конечно же, этот придурок ошибался - мы не спали вместе. Мне было просто страшно подумать, как он к этому отнесется после пережитого насилия, а он ни разу даже не поцеловал меня, в моменты самого нежного настроения лишь крепко сжимая мою руку. Только однажды - но это было слишком страшно...

            Это случилось однажды жарким июльским вечером, когда он сидел у себя в комнате, а я убирал со стола на кухне после ужина. Покончив с делами, я зашел к нему - он неподвижно стоял посреди комнаты и как-то странно смотрел на меня. В потемневших глазах плясал непонятный огонек: раньше я бы назвал это страстью, но сейчас черты его лица были искажены то ли ненавистью, то ли страданием.

- Малыш, что ты? Что с тобой? - я шагнул к нему, и он крепко, грубо стиснул мои плечи.

Недоумевая, я попытался обнять его в ответ, но он неожиданно сильным и резким движением заломил мне руки за спину и точным ударом сбил с ног. Я упал неловко, больно ударившись, и попытался осторожно высвободиться, но Джуд одной рукой выдернул из полога кровати шнур и крепко скрутил мне руки.

Мне было скорее интересно, чем страшно, но он не шутил и не играл со мной. Сильные, жесткие руки подняли меня и швырнули вниз лицом на кровать; повернув голову, я увидел, что он держит тяжелый хлыст. Внутри все сжалось диким, животным ужасом, я снова рванулся, пытаясь освободиться, и он засмеялся холодным, жестоким смехом. Удар! по плечам, по спине, по связанным рукам - нестерпимая, обжигающая боль, еще и еще, до искр в глазах, до беспамятства. Я закричал, но он продолжал смеяться. И внезапно я понял, страшно и четко, что Джуд просто вспоминает то, что сделали с ним, и пытается освободиться от своих воспоминаний. Я стиснул зубы и закрыл глаза, корчась от ударов и понимая, что не стану останавливать его.

Вскоре я потерял сознание и очнулся, когда он выплеснул на меня ведро ледяной воды. Перед глазами плавал туман, жуткая боль не давала пошевельнуться, но это было не самое страшное - я лежал совершенно обнаженный, и это не оставляло сомнения в том, что будет дальше. На какую-то долю секунды я даже почувствовал облегчение - это было ошибкой. Я никогда не мог себе представить, что плотская любовь бывает такой жестокой, злобной и мучительной. Мне было невыносимо больно и страшно - бесконечно ласкового, осторожного Джуда больше не существовало, теперь в личине своих палачей он стал грязным животным, полным ненависти и желания унизить меня. Хотелось закричать что было сил, вырваться, остановить его; может, это мне и удалось бы, но вдруг перед моим взглядом встал Джуд - окровавленный, замученный, со слезами на глазах тщетно умоляющий о пощаде - и  я сдержался. Сильная рука вцепилась мне в волосы, запрокинула голову так, что хрустнули позвонки, и я понял, что пытка только начинается.

Горло жгло, я задыхался, боль становилась все нестерпимее; он рывком поднял меня и снова начал бить. Меня уже не держали ноги.

- Джуд... - простонал я. Он замер в неподвижности, а потом его руки вдруг разжались, и я без сознания рухнул на пол.

var container = document.getElementById('nativeroll_video_cont'); if (container) { var parent = container.parentElement; if (parent) { const wrapper = document.createElement('div'); wrapper.classList.add('js-teasers-wrapper'); parent.insertBefore(wrapper, container.nextSibling); } }